Михаил Витольдович Красовский (7 февраля 1874 — 15 апреля 1939) — русский и советский архитектор (гражданский инженер), историк архитектуры. Внук архитектора А. К. Красовского. Член-корреспондент Императорского Московского Археологического Общества с 28 марта 1914 года.

Родился в Одессе. Среднее образование получил в 1-й Московской классической гимназии, высшее в Институте Гражданских Инженеров Императора Николая I.

Отбыв воинскую повинность в лейб-гвардии Егерском полку, в 1900 г. поступил младшим помощником Инспектора в Институт Гражданских Инженеров. С 1903 г. назначен там же руководителем архитектурного черчения, с 1910 г. — преподавателем архитектурных ордеров и истории архитектуры, а осенью 1913 г. утвержден старшим помощником инспектора того же института. Дважды был командирован за границу; первый раз с целью изучения памятников Этрурии, а второй раз с целью изучения памятников церковного византийского зодчества.

Занимаясь практической строительной деятельностью, работал над изучением памятников русской архитектуры. В 1909 удостоен половинной премии графини П. С. Уваровой, назначенной за сочинение на тему о Московском зодчестве ко дню 25-летия со дня кончины графа А. С. Уварова. В 1913 награждён орденом св. Анны 2-й степени. В 1916 — орденом св. Владимира 4-й степени. В советское время занимался проектированием промышленных зданий.

Основным теоретическим трудом М. В. Красовского стал фундаментальный труд «Курс истории русской архитектуры». В 1916 году была опубликована первая часть  —  «Деревянное зодчество». Вторая часть этого труда, посвященная каменному зодчеству, так и не была издана. Остается только надеяться, что рукопись 2-й части, сохранившаяся в семье художника, вскоре увидит свет.

Автором «Курса» и другими исследователями был собран огромный материал, использованный в работе М. Красовского и создавший яркую и впечатляющую картину деревянного зодчества России. М. Красовский сумел проникнуть в своем исследовании в глубь веков, показав развитие древнейших традиций в строительстве жилых зданий и общественных сооружений. Он установил, что некоторые приемы строительства языческих храмов использовались в последующей тысячелетней христианской практике. Таким образом, автор показал непрерывность тысячелетних традиций в области деревянного строительства. Отмечая взаимное обогащение традиций деревянного и каменного зодчества, автор предполагал дальнейшее плодотворное развитие традиционной деревянной архитектуры и дальнейшую эволюцию форм. Однако, он не предполагал масштабов предстоящей трагедии.  В XX веке был утрачен огромный пласт русской традиционной культуры, уцелевший лишь в редких, сохранившихся, в основном, на Русском Севере, памятниках. Ушла культура создания образного строя сооружений из дерева; разрушены традиции в строительстве жилых построек; культура обработки дерева; утрачены смелые конструкторские и инженерные приемы, увеличивающие долговечность зданий; утрачена и высокая культура ландшафтной архитектуры.

Сейчас уже можно говорить о том, что эпоха поступательного, медленного развития деревянного зодчества, все более совершенного, осталась позади. Все это делает книгу М. В. Красовского трудом огромной ценности — она становится главным свидетельством народной культуры. Книга представляет большой интерес и для специалистов-реставраторов, работающих в области сохранения памятников деревянной архитектуры и их воссоздания.

Из предисловия Мих. Красовского к «Курсу истории русской архитектуры. Часть I. Деревянное зодчество»

История русской архитектуры входит в настоящее время в число обязательных предметов, преподаваемых в некоторых учебных заведениях, причем в одних из них она преподается как часть курса Истории искусств, а в других выделена в самостоятельный предмет. Однако, до сих пор единственным систематически составленным пособием по этому предмету была «История Русской Архитектуры», изданная в 1894 г. академиком А.М. Павлиновым и представляющая теперь большую библиографическую редкость, приобрести которую почти невозможно; вследствие этого учащимся, при подготовке их к экзамену, приходится извлекать необходимые им сведения из различных изданий, не предназначенных для учебной цели и поэтому отличающихся то излишней полнотой, то чрезмерной краткостью, отчего готовиться по ним к экзамену очень затруднительно.

Желание облегчить труд учащейся молодежи побудило меня к изданию курса Истории русской архитектуры, первой частью которой является эта книга, охватывающая Историю деревянного зодчества. Издать же одновременно обе части было бы при современном положении книжного рынка очень тяжело в материальном отношении и, кроме того, издание затянулось бы на долгое время.

При составлении плана курса я не придерживался программы какого-нибудь одного учебного заведения, а старался только не обойти молчанием ни один из тех памятников русского зодчества, которые являются типичными представителями того или иного его направления. К сожалению, это не во всех случаях оказалось достижимым, за отсутствием в литературе хороших изображений или исчерпывающих описаний многих памятников; поэтому для иллюстрации некоторых из них пришлось ограничиться одной только фотографией или рисунком, исполненным с полувыцветшей фотографии. Последним способом иллюстрирована, например, большая часть малороссийских колоколен, отчего перспектива этих изображений страдает значительным искажением, обычным на фотографиях.

Публикации:

М. В. Красовский. Казанская церковь в Вырице (Гатчинский район), 1912

М. В. Красовский. Торговый дом С. Д. Шереметева. Санкт-Петербург, Литейный проспект, 53 (1914)

 

Несколько слов о «Воспоминаниях...» Ю. М. Красовского

В культурной жизни Санкт-Петербурга начала ХХ века большая роль принадлежала сообществу архитекторов, выделявшихся своей образованностью, широтой взглядов, творческим отношением к многообразным занятиям и, конечно же, к своей многосторонней профессии. Все это в полной мере относится к личности одного из наиболее интересных зодчих нашего города — М. В. Красовскому. О нем известно немного, и воспоминания его сына — Юрия Михайловича — уникальный документ эпохи, позволяющий восстановить не только жизненный путь отца, но и многие интереснейшие и характерные эпизоды из жизни петербургской интеллигенции первой половины прошлого столетия.

Творчество М. В. Красовского обширно и разнообразно. Он служил преподавателем Института гражданских инженеров, реставратором, был великолепным архитектором-практиком, построившим одно из самых поэтичных архитектурных произведений — храм Казанской иконы Божией Матери в Вырице. Он был и одним из самых глубоких историков русской архитектуры начала ХХ века. Для понимания истоков этого поистине энциклопедического охвата столь обширного поля деятельности необходимо обратиться к еще более раннему периоду, на который приходится расцвет творчества его учителя — Н. В. Султанова и деятельность заказчика — графа С. Д. Шереметева. Автор воспоминаний упоминает об определяющей роли Н. В. Султанова в формировании профессиональных интересов М. В. Красовского и пишет о большой роли С. Д. Шереметева для обеспечения его архитектурными заказами.

Архитектурная деятельность М. В. Красовского является естественным продолжением и развитием творческих идей и замыслов учителя — Н. В. Султанова (1850-1908). Его портрет всегда стоял на почетном месте в кабинете зодчего. Их знакомство относится к тому времени, когда М. В. Красовский был студентом Института гражданских инженеров, а Н. В. Султанов — его профессором. Более всего эта преемственность заметна в научных трудах. Как известно, Н. В. Султанов исследовал главным образом русскую архитектуру «московского периода» — XVI и XVII веков. Полученные знания служили для проектирования в «русском стиле». Самым удачным произведением в этом ряду остается придворный храм Св. Петра и Павла в Петергофе. По-видимому, именно Н. В. Султанов предложил своему ученику написать сочинение о «московском периоде» русской архитектуры и подать его на конкурс Московского археологического общества. Состоявший в переписке с графиней С.П. Уваровой, — инициатором конкурса, — Н. В. Султанов в 1906 году просил ее выслать программу: «Я слышал, что Вы изволили назначить конкурс на составление истории Московского зодчества в память покойного графа Алексея Сергеевича. Если это верно, и если имеются печатные условия конкурса, я усерднейше прошу Вас приказать выслать их мне». Конкурс был объявлен на составление «Самостоятельного исследования Московского периода древнерусского церковного зодчества от основания Москвы до конца первой четверти XVIII века» в память графа А. С. Уварова, 25-летие кончины которого исполнялось 28 декабря 1909 года. Труд Михаила Витольдовича был премирован и получил право на опубликование под названием «Очерк истории Московского периода древнерусского церковного зодчества».

Он подвел итог многолетнему изучению архитектуры того периода. Среди ранних статей М. В. Красовского — сочинения о подмосковных церквях, храмах царских сел, сооружениях Пскова. Подробное исследование было опубликовано им о подколоколенной церкви св. Василия Великого, которую ранее реставрировал Н. В. Султанов. В 1908 году, после его кончины, он брался подготовить к публикации последний труд о плане Тихвинского Успенского монастыря. Тогда же им была напечатана первая обширная статья о творческом пути Н. В. Султанова . М. В. Красовский продолжал читать и совершенствовать курс истории русской архитектуры, составленный учителем.

В начале 1904 года Н. В. Султанов рекомендовал М. В. Красовского С. Д. Шереметеву. Об этом упоминается в их переписке. Молодой архитектор получил место в петербургской конторе и служил там до 1917 года. На том поприще он также стал преемником Н. В. Султанова, который в 1877-1890 годах 14 лет был архитектором московской конторы графа.

Главным архитектурным объектом в планах С. Д. Шереметева в начале ХХ века был Фонтанный дом. Все перестройки 1904-1917 годов осуществлялись М. В. Красовским или под его наблюдением. Среди самых важных значилась надстройка над Фонтанным флигелем и, конечно же, сооружение «шереметевского пассажа», упоминаемого Ю. М. Красовским.

По проекту М. В. Красовского строилось трехэтажное здание Комитета попечительства о русской иконописи (Надеждинская ул. — ул. Маяковского, 27). Флигель предназначался как для той организации, созданной по инициативе С. Д. Шереметева, Н. П. Кондакова и Н. В. Султанова в 1900 году, так и для возникшего по инициативе графа Общества ревнителей русского исторического просвещения памяти императора Александра III. Здание было заложено в 1914 году, а отделка завершилась в августе 1916 года.

Наряду с петербургскими постройками М. В. Красовскому поручались перестройки и новые проекты в подмосковных имениях С. Д. Шереметева. В 1907-1908 годах в селе Плёскове он перестроил здание школы в церковь, в 1909-1912 годах работал в Кусково и Михайловском, продолжая начатое Н. В. Султановым. Последнее документальное свидетельство о его работах в Михайловском датируется 1917 годом.

В воспоминаниях впервые освещается малоизвестный период жизни М. В. Красовского в 1920-1930-х годах. Его преподавательская работа в стенах института продолжается до конца 1920-х годов. 1929 год стал переломным и в других научных учреждениях Ленинграда. В 1931 году семья Красовских переехала из служебной квартиры при институте (Забалканский — Московский пр.) на Исаакиевскую площадь, где прошли последние годы жизни архитектора.

Творческое наследие М. В. Красовского нуждается во всестороннем и глубоком изучении. Его фундаментальные научные труды по истории русской архитектуры, написанные в начале ХХ века, по-прежнему сохраняют свою актуальность. До сих пор не создано сочинения о московском зодчестве, равного ему по постановке задачи, глубине анализа и широте охвата материала. И это несмотря на то, что многие положения труда М. В. Красовского, в связи с открытиями археологов и реставраторов в ХХ веке, явно устарели. Нуждается в дальнейшем изучении его жизненный путь. Среди источников важнейшая роль принадлежит переписке архитектора с графом С. Д. Шереметевым, которая готовится к изданию. Публикуемые воспоминания содержат бесценный материал для биографии зодчего и великолепно передают атмосферу культурной жизни Петербурга первой половины ХХ века. Написанные прекрасным языком, они вызовут несомненный интерес как специалистов — историков, так и всех читателей журнала.

Ю. Р. Савельев

---

 

Воспоминания об отце

Не будучи специалистом в области архитектуры вообще и истории архитектуры в частности, я ни в коей мере не могу претендовать внести какой-либо вклад в дело изучения научного наследия моего отца Михаила Витольдовича Красовского. И если для историков архитектуры появление его трудов — даты в эволюции исторической науки, для меня это вехи его жизни, жизни его семьи, овеянные личными воспоминаниями. Вот под этим углом зрения я и пишу эти строки.

Единственно, что здесь будет нового, вернее малоизвестного, о профессиональной деятельности Михаила Витольдовича, это то, что относится к периоду, наступившему после опубликования в 1916 году его «Деревянного зодчества» и продлившемуся до его смерти (1939).

В основе моих воспоминаний лежат устные рассказы, семейные легенды, личные впечатления и фотографии, зафиксировавшие мгновения быстротечной жизни.

I. Детство в Одессе. Гимназические годы в Москве. Гимназические шалости. Анекдоты из летней жизни в имении. М. Н. Ермолова. Поступление в Институт гражданских инженеров

Мой отец, хотя был человеком очень общительным и жизнелюбивым, почему-то очень мало рассказывал о своем детстве и юности. Иногда, к случаю, он вспоминал отдельные эпизоды. Вот то немногое, что мне запомнилось.

Михаил Витольдович родился 1 февраля (по старому стилю) 1874 года в Одессе, где работал военным инженером его отец, Витольд Аполлинариевич Красовский.

У Витольда Аполлинариевича были своеобразные понятия о воспитании детей. Так, например, старшим сыновьям Михаилу и Льву разрешалось в весьма раннем возрасте гулять одним по городу. Более того — им давались деньги на завтрак, полушка (четверть копейки) на человека, что позволяло им купить французскую булку и кулек маслин. Другой довольно курьезный пример. Маленький Миша долгое время не умел плавать. И вот для того, чтобы он научился этому искусству, отец однажды во время прогулки по набережной попросту столкнул его в воду. «И я поплыл», — заключал свой рассказ Михаил Витольдович. К одесским воспоминаниям относится также приезд в этот город Александра II (стало быть, до марта 1881 года).

В дальнейшем Красовские переехали в Москву, где прошли юношеские годы отца и где он окончил 1-ю московскую гимназию. Знакомство с его аттестатом зрелости было для меня полной неожиданностью. При пятибалльной системе «пять» стоит только за Закон Божий и за историю. Остальные дисциплины — «тройки» и «четверки».

Сохранилась его фотография тех лет. На ней мы видим подростка, желающего выглядеть романтическим героем, что ему вполне удалось благодаря врожденному артистизму. Но об артистической любительской деятельности его — несколько позже. Кстати, когда уже после смерти отца я спросил у одного из его бывших учеников: «Как отец читал лекции?», тот с нескрываемым восторгом ответил: «Это был артист!».

Помню несколько рассказов отца о московском периоде жизни, относящихся в основном к гимназическим шалостям. Был в гимназии не то преподаватель, не то классный руководитель по имени Карл Иванович, которого ученики очень не любили. И когда по традиции по окончании учебного года качали любимых учителей, то есть подбрасывали их вверх, подбрасывали и Карла Ивановича, а принимали его на кулачки. Помню лукавую улыбку отца, когда он об этом рассказывал, и его жест: кулаки, поднятые вверх.

С этим же Карлом Ивановичем проделывали и другой номер. Когда во время рекреации (перемены) он дежурил, несколько учеников старших классов, став в шеренгу и держа друг друга за пояс, шли из глубины зала ему навстречу и пели на мотив «Oh, mein lieber Augustin» с невинно-радостным выражением лица: «Карл Иваныч, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, Карл Иваныч здравствуйте, здра-ав-ствуйте!» — повторяя этот рефрен чуть ли не до двадцати раз, чем и доводили его до бешенства.

Отец был среднего роста, пропорционально сложен, ловок и отлично владел теми видами спорта, которыми занимались в его время: верховой ездой (пригодившейся ему во время командировок) и коньками. Последними он продолжал увлекаться и за сорок лет. В ту пору он был постоянным посетителем петроградского «Скетингринка», где восхищал публику, как сказали бы мы сейчас, фигурным катанием. Помню и сам, как отлично он играл в городки.

Уже в ранней юности отец отличался большой храбростью. Так, однажды летом, когда ему было лет 14-15, поздним вечером прибежали в господский дом сообщить ужасную новость — в сарае сидит дьявол. Юный гимназист, не размышляя, тут же взял охотничье ружье (кстати, позднее он был прекрасным охотником) и отправился в сарай. Первое, что он увидел, — направленный на него взгляд двух фосфоресцирующих глаз. Тогда он снял с плеча ружье, прицелился и выстрелил. Один глаз как бы подмигнул и стал меньше. Тогда Миша, несмотря на увещевания присутствовавших, вошел в сарай и потрогал покривившийся «глаз дьявола». Страшные глаза оказались двумя светлячками.

А вот пример того, как развлекалась городская молодежь, живя летом в имении. Однажды было решено подшутить над церковным сторожем, славившемся своей трусостью. Для этой цели несколько человек, задрапировавшись в простыни, дождались момента, когда сторож, поднявшись на колокольню, начал звонить полночь, и при первом же ударе двинулись процессией со стороны кладбища. И звон, хотя и был произведен полностью, на этот раз прозвучал неровным и дрожащим. А на следующий день сторож рассказывал: «Всех-всех узнал. Последней шла тетушка-покойница». Это был отец.

Вспоминается еще «мистический» рассказ отца. Одна из его теток хорошо играла на фортепиано. Как-то, гостя в имении, она увлеченно музицировала, и вдруг внезапно остановилась и сказала: «Хорошо, Дуняша, иду, иду», и стала играть снова, но тут же спохватилась: «Боже мой, что же это я?» Дело в том, что Дуняша была горничной, незадолго перед тем умершей. Вскоре после этого неприятного для суеверного человека события умерла и тетка. Эта обмолвка, видно, запала ей в душу.

Ко времени последних гимназических лет относятся воспоминания отца, связанные с театральными впечатлениями. Так, ему посчастливилось видеть Марию Николаевну Ермолову не только на сцене, но и в жизни — в ее доме, где она иногда читала что-нибудь из своего репертуара, уступая просьбам собравшихся. Однажды Мария Николаевна согласилась прочесть монолог Орлеанской девы. Посреди гостиной освободили место, поставили для нее стул, она на него села, сосредоточилась на какое-то время и начала декламировать. «И тут произошло чудо, — вспоминал отец. — Не стало вдруг гостиной, полной народу, стул превратился в пень, и мы увидели и долину, и луга, и деревья». Что это было — сила актерского таланта? Восторженность юного гимназиста? Вероятно, и то и другое.

О студенческих годах моего отца почти ничего не знаю. Выбор института был определен, с одной стороны, семейной традицией (дед и отец), а с другой — способностью отца к рисованию: с юношеских лет он писал маслом пейзажи, а в дальнейшем прекрасно овладел и акварельной техникой.

Когда после вступительных экзаменов он был зачислен в институт, его отец взял на себя расходы, чтобы сшить два комплекта форменной одежды: будничную и парадную, снабдил уезжавшего из Москвы в Петербург сына необходимой на первое время суммой денег и, вручая ее, сказал: «Определяю тебе ежемесячное денежное пособие в размере семидесяти рублей (не помню точно сумму). Тратить их можешь, как хочешь: хоть на букеты дамам, танцоркам, но имей в виду, что бы с тобой ни происходило, более ты ни копейки не получишь». И так оно и было все годы студенчества. Поскольку жизнь в столице и особенно жилье были очень дорогими, отец вынужден был подрабатывать репетиторством. «Я в полном смысле слова пролетарий: я всю жизнь жил на деньги, которые зарабатывал сам», — любил он говорить не без горького юмора.

II. Военная служба. Женитьба на Л.К. Стребковой. Начало преподавательской деятельности. Автобиография (1934 год). Архитектурные экскурсии

По окончании Института гражданских инженеров весною 1899 года Михаил Витольдович получил звание гражданского инженера 1-го ранга, а весною того же года был призван на воинскую повинность. Он был зачислен вольноопределяющимся в Ростовский гренадерский полк, стоявший в Москве, а в конце января 1900 года был переведен в Петербург, в лейб-гвардии Егерский полк. Служа в нем, он сделал по поручению командира полка проекты и был производителем работ по ремонту старых и постройке новых зданий Егерского полка в Красном Селе.

К тому времени относится первый брак Михаила Витольдовича — его женитьба на Любови Константинове Стребковой (после развода в 1914 году она вышла замуж за Владимира Петровича Апышкова). Венчание состоялось летом в Павловске, в кваренгиевской госпитальной церкви. На фотографии той поры Михаил Витольдович выглядит юным счастливым супругом своей очаровательной, пикантной спутницы жизни.

Осенью 1900 года родился их единственный ребенок, дочь Ирина. (Она умерла в эвакуации 26 февраля 1942 года). Первое время молодые супруги снимали квартиру на Старо-Невском проспекте, а в дальнейшем переехали в казенную при Институте гражданских инженеров, находившуюся на первом этаже дома 29 по Забалканскому (ныне Московскому) проспекту. Получение казенной квартиры, видимо, было вызвано продвижением Михаила Витольдовича по службе: осенью 1900 года он был зачислен младшим помощником инспектора. К тому времени им были сданы экзамены по военной службе, и он был уволен в запас в звании прапорщика.

В 1902-1903 годах отец уже преподавал архитектурное черчение, а затем, по прочтении пробной лекции, был назначен «преподавателем истории архитектуры, архитектурных форм и ордеров», как он это писал в автобиографии.

Именно благодаря этой автобиографии я имею хронологию событий жизни Михаила Витольдовича. Это документ примечательный, типичный для своего времени (1934 год). Глубоко правдивый по своей природе человек, Михаил Витольдович уже в самой первой строке вынужден прибегнуть ко «лжи во спасение» и написать о себе: «сын военного инженера и дочери агронома». А между тем известно, что мать его, Екатерина Петровна Преображенская, была дочерью священника, на что, кстати говоря, указывает самая ее фамилия. Дед Екатерины Петровны был кантонистом и сыном выкреста, т. е. человека, принявшего православие, но происходившего из еврейской семьи. Возможно, что, поступая таким образом, отец рассчитывал уменьшить вероятность репрессий. С этой же целью и он, и все мы в графе «социальное происхождение» писали не «дворянин (дворянка)», а со смягчающим категоричность высказывания предлогом «из дворян». И вторая дань времени: в этой же автобиографии раздел «общественная работа» чрезвычайно раздут; а в то же время отец забыл там упомянуть о своих архитектурных экскурсиях, устраиваемых им для сотрудников «Гипроруды» — института, где он проработал последние годы жизни (1931-1939).

В те годы была еще так называемая шестидневка, и экскурсии проходили по выходным дням (вместо воскресений семидневной недели выходными днями были все числа, кратные шести: 6, 12, 18, 24, 30). Я старался не пропускать этих экскурсий, что явно радовало отца. Запомнилась мне одна деталь. Находясь на Университетской набережной напротив Исаакиевского собора, отец говорил: «Вот отсюда наиболее выигрышный вид на это здание. Благодаря деревьям, скрывающим неудачные размеры основного параллелепипеда, оно видится отсюда более пропорциональным, чем оно есть на самом деле».

III. Преподавание в Институте гражданских инженеров. Командировки в Италию, Грецию и Турцию. Строительная практика: дома на Надеждинской и Забалканском проспекте. Отношения с графом С.Д. Шереметевым. Шереметевский пассаж. Развод и второй брак: женитьба на М.Н. Зиновьевой

После того как Михаил Витольдович в 1902/1903 учебном году начал преподавать архитектуру, архитектурные формы и ордера и вплоть до 1913/1914 учебного года, установился стабильный период в его профессиональной деятельности и материальном благополучии. В те годы был издан первый большой труд по истории архитектуры «Очерки истории московского периода древнего русского церковного зодчества», законченный в 1909 году и получивший тогда же премию Уваровского московского археологического общества (в автобиографии опущено «Уваровского»: граф!). Этот труд вышел из печати в 1911 году. В то же время (1905-1915) Михаилом Витольдовичем было опубликовано около двадцати пяти статей в «Зодчем», в «Известиях Археологической комиссии» и в «Известиях Общества гражданских инженеров».

В 1904 году Михаила Витольдовича направили в научную командировку в Италию для изучения памятников искусства Этрурии, а в 1908 году —  в Турцию и Грецию для изучения памятников византийской архитектуры. Подробные отчеты, включавшие архитектурные обмеры и фотографии, были представлены им в Институт гражданских инженеров и, возможно, хранятся в архивах. Отчеты, относившиеся к поездке в Турцию и Грецию, напечатаны в № 4 «Известий Института гражданских инженеров» за 1908 год.

Кроме того, отец вел путевые заметки, хранящиеся по сей день в семье, но относящиеся, к сожалению, только к поездке в Турцию и Грецию и состоящие из трех толстых рукописных тетрадей с фотографиями и открытками. Никаких материалов о поездке в Италию в семье не сохранилось. В качестве «сувениров» он привез из поездки в Грецию осколок мрамора от Парфенона, а из Турции — феску, пережившую своего хозяина, которую я отлично помню.

Эти дневники имеют и чисто профессиональный интерес и содержат многое, относящееся к личной жизни. Так, в самых первых строках отец писал о тяжелом чувстве, с которым он покидал родину — болезнь дочери (ей тогда было около восьми лет). Любопытные детали относятся к пребыванию в Константинополе: визиты к русскому чрезвычайному и полномочному послу Ивану Алексеевичу Зиновьеву, бывшему не кем иным, как родным дядей жены Михаила Витольдовича.

Помимо педагогической и научно-литературной деятельности, отец занимался проектированием и частной строительной практикой. Вот то немногое, что им было осуществлено в этой области. Во- первых, пятиэтажный дом Комитета попечительства о русской иконописи (был такой!) на Надеждинской улице (ныне ул. Маяковского), № 27, вероятно, корпус во дворе, сильно перестроенный; во- вторых, так называемый Шереметевский пассаж (Литейный проспект, № 53), и в-третьих, два дома, находящиеся у нынешнего Сенного рынка (4 — на территории так называемой Вяземской лавры). Судьба каждой из этих петербургских построек Михаила Витольдовича по-своему прискорбна.

Хочется несколько подробнее рассказать о деятельности отца, связанной с графом Сергеем Дмитриевичем Шереметевым. К сожалению, не имею дат и не могу с точностью сказать, с чего он начал: со строительства Шереметевского пассажа или с работ в подмосковном имении Шереметевых Кусково.

Начну с Кусково, так как знаю о нем меньше. Память о Сергее Дмитриевиче отцу была, видимо, дорога — за время их контактов у них сложились отношения, основанные на чувстве взаимной симпатии. До 1937 года у отца висела фотография Сергея Дмитриевича в рамке, украшенной шереметевским девизом DEUS CONSERVAT OMNIA, выгравированном на пластинке красной меди, и двумя мальтийскими крестиками, тоже медными, теми, что фигурируют в гербе рода Шереметевых. Существовала также фотография garden party в Кусково, где среди присутствовавших был и Михаил Витольдович. И та и другая фотографии были уничтожены — «страха ради иудейска» — в 1937 году.

Не исключено, что Михаил Витольдович был рекомендован Шереметеву Николаем Владимировичем Султановым. Какие точно работы были осуществлены под руководством отца, не могу сказать. Есть основания полагать, что граф был ими доволен, так как у отца был серебряный портсигар, подарок Сергея Дмитриевича, с выгравированной на нем надписью: «Кусково. 1911 г.».

С этим портсигаром связан один грустный мистический эпизод самых последних дней жизни отца. Незадолго до его смерти этот дорогой ему предмет, чудом не попавший в «Торгсин», вдруг пропал. Все его искали, но безуспешно. Очень о нем горевала моя мать. Жалея ее, папа сказал: «Не надо сокрушаться, может быть, эта потеря предотвращает какую-нибудь большую». Прошло несколько дней, и 12 апреля 1939 года, вечером, отец слег в постель с очень высокой температурой. Дня через два (болезнь к тому времени сильно обострилась) портсигар вдруг нашелся: он завалился между сиденьем и подлокотником дивана. Узнав, что кусковский портсигар нашелся, отец не обрадовался, а огорчился и помрачнел. Он вспомнил сказанную им фразу о предотвращении большой потери. 15 апреля вечером отец скончался.

Шереметевский пассаж, сильно изуродованный в 1930-х годах, фактически единственный доведенный до конца проект Михаила Витольдовича, осуществленный в Петербурге. Здесь мне вспоминается один из устных рассказов отца, слышанный мною более одного раза, он вполне в духе петербургских легенд. По первоначальному проекту пассаж должен был быть единым пятиэтажным корпусом, но в процессе сооружения здание претерпело два существенных изменения: во-первых, из-за начавшейся войны 1914 года пришлось отказаться от намерения строить его пятиэтажным, а завершить как двухэтажное здание, и во- вторых... — здесь вступает в силу фактор из разряда типичных петербургских фантасмагорий.

Заказчик, граф Сергей Дмитриевич, просил строителя изменить проект и вместо единого корпуса сделать два самостоятельных здания, выстроенных в одну линию, но разъединенных интервалом в несколько метров. В новом варианте их соединяла каменная, облицованная тем же материалом, что и само здание, красиво декорированная стена, доходившая примерно до уровня второго этажа (фотография не сохранилась). В таком виде пассаж просуществовал до капитальной перестройки, произведенной в 1930-х годах. Михаилу Витольдовичу было тогда предложено составить проект и руководить строительством, но, загруженный работой в Гипромезе и отошедший от архитектурной практики, он вынужден был отказаться.

Впрочем, вернемся к изменениям, внесенным по просьбе Сергея Дмитриевича Шереметева в первоначальный проект. Чем же они были вызваны? Вот тут-то и начинается «петербургщина». Дело в том, что надо было (разъяснял граф), «чтобы из окон моего дома, выходящих в сад, мне была бы видна вывеска магазина Шумилова. Мне предсказали, что я буду жить до тех пор, пока она мне видна». Все уговоры сохранить первоначальный вариант были тщетны, и автору проекта ничего не оставалось, как предложить вариант из двух корпусов. А Шумилов был всего-навсего владельцем магазина, где торговали гробами и похоронными принадлежностями, расположенным на Литейном проспекте почти напротив строившегося пассажа (Литейный, 52). Уж не знаю, как Шумилову удалось познакомиться и даже, кажется, завязать дружеские отношения с графом, и как ему удалось убедить его в подобной ерунде. Видимо, Сергей Дмитриевич был очень суеверным.

Строительство Шереметевского пассажа дало повод и для другого огорчения. На территории, где возводилось здание, находились каменные барочные ворота, которые, как полагали, были построены Чевакинским. Поскольку техники переноса сооружений с одного места на другое тогда не существовало, эти ворота пришлось снести, что, естественно, вызвало неблагоприятный резонанс в архитектурных кругах столицы. Михаилом Витольдовичем был произведен архитектурный обмер и выполненный в акварели, к сожалению, не сохранившийся, перспективный вид этих ворот. Я его отлично помню: весь он был в тонах охры.

Подводя итоги петербургской строительной практике Михаила Витольдовича, следует сказать, что ему явно не везло. Я уже говорил о неприятностях, связанных со строительством Шереметевского пассажа, и о том, что здание Комитета попечительства о русской иконописи перестроено до неузнаваемости. А вот и последний пример. Строительство двух симметрично расположенных домов на территории так называемой Вяземской лавры (нынешний Сенной рынок) им было только начато. Там и по сей день можно видеть пилястры, украшающие два нижних этажа зданий, капители которых очень напоминают по рисунку капители Шереметевского пассажа, только что без мальтийских крестиков. В разгар строительства Михаил Витольдович аннулировал контракт с заказчиком, так как последний позволил себе высказать подозрения о каких-то денежных махинациях.

В 1915 году выходит второй, меньший по объему, научный труд отца «Планы московских храмов». На нем в качестве эпиграфа всего два слова на латинском языке — Tibi Maria (Тебе, Мария). Надпись эта знаменует изменения, происшедшие в семейной жизни Михаила Витольдовича: в 1914 году он развелся с Любовью Константиновной и женился на дочери видного сановника (к тому времени, как будто, уже вышедшего на пенсию) Марии Николаевне Зиновьевой, двоюродной сестре своей первой жены. В дореволюционной России процедура развода была очень длительна, весьма малоприятна и даже чем-то унизительна, а главное, по законам православной церкви после развода виновная сторона (а отец взял вину на себя) была обречена на семь лет безбрачия. Поскольку и Михаил Витольдович и Мария Николаевна были и всю жизнь оставались людьми глубоко верующими, они не могли представить супружескую жизнь без венчания. Но выход был найден: за соответствующую мзду их согласился обвенчать священник церкви при Институте глухонемых, находившейся где-то в Лесном. И сразу по завершении всех формальностей, связанных с разводом и окончившихся 14 января 1915 года, бракосочетание было совершено 23-го числа того же месяца.

За нарушение церковных законов — досрочное вступление в новый брак после развода — отец был вызван в Троицкий Измайловский собор, где, в присутствии сидящего на табурете пристава, священник прочел отцу нравоучение и предписал ему в качестве епитимьи отбивать ежедневно определенное число поклонов. А священник из Лесного был, как будто, выслан из Петрограда по решению Церковного суда.

Их свадьба, по некоторым деталям, не менее романтичная, чем в «Метели» Пушкина, состоялась в последний день, в который можно венчать перед Масленой (уже на Масленой неделе, как известно, венчаний не проводят, как и на протяжении Великого поста, то есть семи недель).

Мария Николаевна должна была ехать в церковь со своим шафером, как тогда говорили - «на моторе», то есть в автомобиле, но «мотор» где-то вдруг отказал, и шаферу тогда пришлось нанять «вейку». Вейками называли подобие розвальней, украшенных лентами и бубенцами, разъезжавших по городу во время масленицы. Я их хорошо помню, так как в годы нэпа они ненадолго снова появились, чтобы затем исчезнуть окончательно. И вот на подобной вейке невеста в сопровождении своего шафера доехала до церкви. Заносы снегом были такие, что шаферу пришлось пронести ее на руках от вейки до храма, где уже стоял жених и с волнением ожидал: приедет - не приедет. После свадьбы новобрачные вернулись в город, был небольшой обед (тогда не полагалось больших торжеств после свадьбы, тем более что и сам брак был наполовину тайным), присутствовало всего двенадцать человек. После обеда молодожены уехали в свадебное путешествие укороченного маршрута: шла война. Их выбор остановился на поездке в Выборг, где они провели около двух недель медового месяца.

В феврале 1915 года молодожены вернулись в Петроград и поселились в новой квартире по тому же адресу: Забалканский проспект, 29, но уже не на первом, а на третьем этаже, и большей по размерам — семь комнат. Сохранились фотографии фрагментов интерьера (гостиная). Сохранились и другие фотографии того времени. На них мы видим молодоженов, правда, порознь, и невольно хочется сравнить эти фотографии со снимком 1899 года, где Михаил Витольдович, еще совсем молодой, снят вместе со своей первой женой Любовью Константиновной. Теперь — это средних лет человек, знающий цену жизни, счастливый, спокойный, одетый со строгой английской элегантностью, но под этой несколько, может быть, буржуазной внешностью всегда скрывалась русская душа с ее широтой и удалью.

29 августа 1915 года (по старому стилю) у Михаила Витольдовича родился первый ребенок от второго брака, дочь Вера, а в 1916 году вышел из печати «Курс истории русской архитектуры», часть 1-я «Деревянное зодчество». В отличие от «Планов московских храмов», этот труд не имел эпиграфа, но тем не менее и он посвящен второй жене Михаила Витольдовича, Марии Николаевне. Об этом свидетельствует то, что на многих рисунках разрезов, как выполненных автором, так и заимствованных из других источников: Султанов, Даль, Ласковский, Суслов и др., — почва изображается штриховкой, в которой можно различить вкрапленные четыре буквы: М. А. Н. Я.; если в заимствованных рисунках почва не изображена, Михаил Витольдович пририсовывал ее сам. Трогательная, может быть, даже несколько сентиментальная, но дорогая для сыновнего сердца деталь.

Очень ценную помощь в подготовке этой книги оказал Дмитрий Болеславович Савицкий, тогда еще студент Института гражданских инженеров. Им выполнены макет обложки и большое количество рисунков. Во многом помог и Федор Антонович Каликин. Старовер, хранитель древних традиций, иконописец, «богомаз», как его шутливо называл отец, он последние годы жизни работал в реставрационных мастерских Эрмитажа. Когда я однажды, уже после войны, то есть где-то в 1950-х годах, встретил его в залах музея, он, конечно, меня не узнал, но когда я сказал, что я — Юрий Михайлович Красовский, сын Михаила Витольдовича, то он всплеснул руками и как-то почти по-бабьи запричитал:

— Покойного Михаил Витольдовича сынок... — и прослезился.

В семье до сих пор хранится деревянная резная «коруна» — декоративная деталь, помещаемая в церквях над царскими вратами, привезенная Федором Антоновичем откуда-то с Севера. Из своих летных поездок, главным образом в Олонецкую губернию, он привозил не только фотографии деревянных сооружений, специально сделанные для «Деревянного зодчества» Михаила Витольдовича, но и разные предметы русского искусства и старины для его коллекции, из которой, к сожалению, кроме «коруны» и маленького триптиха-складня в металлическом окладе, украшенном финифтью, ничего не сохранилось.

В ночь с 28 февраля на 1 марта 1917 года (по старому стилю), то есть на следующий день после свержения самодержавия, родился второй ребенок от второго брака, сын Юрий. К счастью, у матери уже был опыт после первых родов, и она обошлась без помощи акушерки, та не смогла прийти из-за стрельбы на улицах. Мария Николаевна сама давала необходимые указания своей тогдашней горничной Полине, ставшей в последующие трудные годы членом семьи Красовских вплоть до 1923 года, когда она вышла замуж за Александра Васильевича, старшего брата архитектора Ивана Васильевича Экскузовича.

Не принадлежа ни к какой политической партии, по своим взглядам отец был ближе всего к кадетам и, как он говорил в более поздние годы, подобно большинству интеллигенции, видел в событиях тех дней залог благоденствия России. Об этом свидетельствовала запись, сделанная им на полях писавшейся в те годы второй части «Курса истории русской архитектуры» — «Каменное зодчество»: «Сегодня ночью родился сын Юрий, и я надеюсь, что он будет гражданином свободной и счастливой России». Эти иллюзии быстро рассеялись после установления большевистской диктатуры, и когда в 1920 году отцу было присвоено звание профессора, то он, не знаю уж под каким предлогом, отказался стать «красным профессором». С детства помню эту формулировку. Кажется, в политическом лексиконе тех лет это подразумевало обязательное вступление в партию.

IV. Церковь Казанской Божией Матери в Вырице. Последние предреволюционные годы

Церковь Казанской Божией Матери в поселке Вырица — единственное архитектурное сооружение, доведенное Михаилом Витольдовичем до конца согласно первоначальному замыслу. Если о Шереметевском пассаже, даже до его неудачной перестройки, существовали и существуют по сей день разные мнения (о двух других его петербургских зданиях говорить вообще не приходится: дом Комитета попечительства о русской иконописи перестроен до неузнаваемости, а дома Вяземской лавры, начиная с третьего этажа, достроены архитектором Хреновым), то о вырицкой церкви все мнения только положительные, а подчас и восторженные. И действительно, это на редкость поэтичное здание прекрасно и органично, как мелодия русской песни. Когда смотришь на него, вспоминается известный афоризм М. И. Глинки: «Музыку создает народ, мы ее только аранжируем». Так и это здание: оно подлинно и в лучшем смысле слова народно.

На этот раз Михаил Витольдович заявил о себе как о зодчем, нашедшем свой путь, и, кто знает, не изменись ход истории, вырицкая церковь, может быть, знаменовала бы собой поворот в его архитектурной деятельности и стала бы не последней, а первой в ряду столь же прекрасных зданий.

Но и здесь есть два прискорбных момента. Во-первых, если внешний вид безупречен в своей первозданности, то интерьер — увы! — катастрофически испорчен: тяжелый, давящий по своим пропорциям, но добротно выполненный иконостас «русско-византийского стиля», вывезенный из Никольской церкви при приюте братьев Бруснициных (16-я линия Васильевского острова) в годы гонений, заменил собой первоначальный невысокий, с иконами так называемого строгановского письма. Он в настоящее время разделен на две части и смонтирован в южном (Царские врата) и северном (боковые части) приделах. Сохранился до настоящего времени ортогональный проект иконостаса, выполненный в акварели и с авторской подписью: Мих. Красовский.

Во-вторых, может быть, и несущественная, чисто формальная, но все же досадная деталь: на мемориальной доске белого мрамора, установленной у центрального входа, читаем (воспроизвожу по памяти): «Храм Казанской Божией Матери, освящен в 1914 году. Сооружен по проекту В. Р. (sic!) Апышкова и М. В. Красовского». О сомнительной точности сообщаемых сведений говорит уже то, что неверно даны инициалы Апышкова: его звали Владимир Петрович. Кроме того, он не участвовал в сооружении этой церкви. В качестве потенциальных участников можно назвать Петра Осиповича Корецкого и Ивана Васильевича Экскузовича (последний в те годы был помощником Михаила Витольдовича по Институту гражданских инженеров). Кстати, оба неоднократно фигурируют на фотографиях, сделанных во время строительства церкви. Эта неточность, к сожалению, воспроизведена в прекрасной статье Т. А. Славиной, посвященной Михаилу Витольдовичу и опубликованной в 1985 году в «Архитектурном наследстве», и в более ранней ее работе «Исследователи русского зодчества» (1983). Кроме эскиза иконостаса, подписанного Михаилом Витольдовичем, существует перспективный вид (рисунок пером), также подписанный «Мих. Красовский» и снабженный в качестве легенды текстом из Некрасова:

И дают, дают прохожие...
Так из лепты трудовой 
Вырастают храмы Божие 
По лицу земли родной.

Если не ошибаюсь, этот рисунок был предназначен для кружек по сбору средств на строительство церкви.

Откуда все же могло появиться имя Апышкова? Предлагаю свою версию. Многолетний друг Михаила Витольдовича, Владимир Петрович, талантливый инженер, архитектор и незаурядный художник — как пейзажист, так и портретист, — работавший и маслом, и акварелью, в те годы имел обширную строительную практику, в том числе строил в поселке Вырица деревянную дачу для тамошнего землевладельца Летуновского (Литуновского?). Возможно, ему предложили построить и церковь Казанской Божией Матери, сооружавшуюся в ознаменование 300-летия дома Романовых. Может быть, он на это даже согласился, но, будучи чрезвычайно загруженным работой, передал этот заказ Михаилу Витольдовичу. Отлично могу себе представить, как он говорит своим несколько хрипловатым голосом: «Мишка, возьми этот заказ. Я слишком сейчас занят, а тебе и карты в руки — ты как раз сейчас погружен в изучение деревянного зодчества». (Михаил Витольдович действительно в то время собирал материалы для своего труда «Деревянное зодчество».) Известно, что ими даже были совместно составлены план и объяснительная записка к стилю храма, подписанная ими обоими, - но и только. Язык записки явно схож с языком письменных трудов Михаила Витольдовича. В дальнейшем и проект, и сооружение были выполнены им единолично.

После освящения церкви если Михаил Витольдович и ездил в Вырицу, то только в связи с завершением внутренней отделки в 1914-1915 годах, а также для того, чтобы показать эту церковь своей жене Марии Николаевне.

V. Коллеги и ученики

Об Иване Васильевиче Экскузовиче могу сказать следующее. Инженер по образованию, в годы, предшествовавшие революции, он был помощником Михаила Витольдовича в Институте гражданских инженеров. Им выполнены некоторые строения, в том числе дача в Царском Селе. В советское время по его проекту, а может быть, лишь при его участии, был выстроен театр в Новосибирске. Его настоящая карьера началась после 1917 года. Тому причиной послужило его знакомство, а кажется, даже и дружеские связи с А. В. Луначарским: в первые же годы советской власти, благодаря Луначарскому, Иван Васильевич получил пост директора всех академических театров страны, в каковой должности он и пробыл, если не ошибаюсь, лет десять.

Об    остальных коллегах отца, кроме их имен, к сожалению, помню очень мало. Вот некоторые из них: И. Б. Михайловский, Л. А. Иогансон, А. А. Алексеев, наш сосед по лестничной площадке С. В. Баниге. Запомнился мне также профессор Эвальд, наверное, потому, что внешностью он походил на Карла Маркса: пышная седая шевелюра и большая седая же борода; он играл на виолончели и принимал участие в трио и квартетах на институтских вечерах.

Несколько слов о тех, кого в семье Михаила Витольдовича называли его учениками. Таковыми в полном смысле слова они не являлись: это были всего лишь студенты, прослушавшие у него курс истории архитектуры. Но они продолжали посещать нашу семью и по окончании института, а некоторые из них даже и после смерти отца. Из них назову в первую очередь Дмитрия Болеславовича Савицкого, окончившего институт, может быть, даже еще до революции. Талантливый художник, он выполнил макет обложки и ряд рисунков для «Деревянного зодчества» Михаила Витольдовича. Хотя внешностью он ничем не выделялся, за ним в институте долгое время сохранялась репутация донжуана. Последние годы его жизни прошли в Москве.

Следующие, кто еще мне помнится из числа «учеников»: А.С. Никольский, В. Ф. Овчин нников, Н. П. Чайка, А. Митурич, Н. П. Гуреев, В. В. Смирнов, О. Быстров. Они были известны под названием «десятников». Прозвище это закрепилось за ними ввиду того, что их пребывание в институте продлилось почти десять лет: начав свои занятия до войны 1914 года, они из-за нее там задержались; кое-кто был призван в действующую армию; затем произошли две революции, Гражданская война... Кроме «десятников», помню и более молодых — В. А. Мелешко, В. К. Крылова, В. С. Баниге, П. И. Кобзина. Все они до конца дней своих оставались близкими друзьями семьи Михаила Витольдовича. Так, сестра и я звали Василия Акимовича Мелешко по-родственному дядей Васей, Владимира Сергеевича Баниге — Володей, а с Владимиром Константиновичем Крыловым даже были на «ты».

Несколько слов персонально о некоторых из них — что запомнилось.

Александр Сергеевич Никольский. Академик архитектуры, о котором много известно. Скажу лишь то, что помню с детства. Лето1924 года Никольские проводили вместе с Красовскими на даче, арендованной Институтом гражданских инженеров в Сестрорецке. На сохранившейся фотографии, сделанной на пляже, Александр Сергеевич, в купальных трусиках, широко расставив ноги, держит за руки мою сестру Веру и меня, наподобие неких контрфорсов; мы стоим ногами на его ляжках. (Вполне архитектурная композиция!). Помню его удивительную внешность: гигантского роста, с бородой, подстриженной лопатой; он и одевался своеобразно: носил громадную клетчатую кепку с квадратным козырьком, которая как-то перекликалась с его бородой. Эту кепку, как было известно, шила по его чертежу его супруга Вера Николаевна.

Когда мне было лет шесть-семь, Никольский как-то пришел к нам на Забалканский и принес папку с «картинками». Это были, как я узнал позже, его рисунки (не знаю, в какой технике — акварели или масле) равеннских мозаик. Я с удивлением спрашивал отца: «Почему лица этих тетенек и дяденек сделаны квадратиками?»

Помню, у отца существовал подаренный ему студентами-выпускниками альбом, шикарно изданный, переплетенный в белый муар с корешком красного сафьяна, тисненным золотом. В нем были воспроизведены дипломные работы некоторых студентов. Уже после смерти отца, разбирая его библиотеку, я обнаружил эту красивую большого формата книгу. Мне запомнилась только работа Александра Сергеевича, проект виллы в русском стиле на берегу моря. Проект сопровождался подписью, стилизованной под вязь: «Вид хоромины от моря».

Я уже упоминал жену Никольского Веру Николаевну. Годы спустя, когда были вечера памяти Александра Сергеевича, она выступала с воспоминаниями о нем, хотя несколько последних лет его жизни они жили врозь.

В. Ф. Овчинников. В его наружности была одна очень комичная черта: нос почти точно такой, как у старика на картине Гирландайо «Старик и мальчик». Возможно, именно этим он был обязан прозвищу «Крокодил», данному ему товарищами. Институтские дамы предпочитали называть его «Сирано де Бержерак». И он вполне оправдывал это второе прозвище — был талантливым поэтом и блестяще остроумен. К прозвищу «Крокодил» он относился совершенно спокойно и, женившись на очень хорошенькой женщине, говорил с сокрушенным видом: «Будет ужасно, если дети унаследуют внешность отца и ум матери».

Профессиональный поэт, писавший главным образом в юмористическом жанре и вполне в духе Серебряного века, Овчинников был автором многих пьес, ставившихся на сцене клуба Института гражданских инженеров. (Вот названия некоторых из них, мне запомнившихся: «Антикварная лавка», «Грехопадение», «Зоорава вель» — двухактная трагедия в стихах на библейский сюжет, «Горетум», пародия на «Горе от ума»). Один из его сыновей, востоковед по образованию, в 1960-1970 годах выступал как комментатор на телевидении; он известен как автор книги «Ветка сакуры». Младший сын Кирилл Владимирович — хранитель и собиратель литературного наследия отца, к сожалению, разрозненного и частично утраченного.

Об остальных «десятниках» и студентах старшего поколения помню немногое. Так, Н. П. Чайка был женат на Ольге Митрофановне Митрофановой, талантливой драматической актрисе, снявшейся в фильме «Человек с портфелем». Н. П. Гуреев, прозванный «гробом» по причине мрачного характера и молчаливости, был мужем замечательной оперной певицы Софьи Преображенской.

Следует сказать, что «гражданцы», т. е. воспитанники Института гражданских инженеров, в отличие от «путейцев», студентов Института путей сообщения (теперешний Университет инженеров железнодорожного транспорта), дружили с музами: и Чайка, и Гуреев были участниками спектаклей, ставившихся в клубе Института гражданских инженеров. Непременным и активным участником спектаклей был, конечно, и Михаил Витольдович. С гимназических лет он обожал театр и тогда же начал участвовать в любительских спектаклях под псевдонимом Москвин, взяв себе его за несколько лет до того, как эту фамилию прославил знаменитый артист МХАТа. Продолжал он выступать и будучи преподавателем института. Помню одну несохранившуюся фотографию дореволюционного времени, где его партнершей была жена В. А. Косякова — Людмила Ивановна.

Где-то в начале 1920-х годов отец сыграл в клубе института — по свидетельству видевших — с профессиональным мастерством — заглавную роль в пьесе А. В. Луначарского «Королевский брадобрей». По младости лет я не видел этот спектакль, но помню эскизы костюмов, сделанных отцом отдельными листами в акварели. Помню также, как он выглядел в этой роли; однажды, специально, чтобы поразить нас, детей, он не поленился загримироваться (рыжий парик и рыжая бородка) и надеть костюм: лиловый колет и шелковое трико того же цвета.

Естественно, что такое вольнолюбивое учреждение, как клуб Института гражданских инженеров, с усилением реакции должно было быть закрыто. В конце двадцатых годов была попытка возродить клуб в старом помещении, но тщетно. А в конце тридцатых, незадолго до смерти отца, в Доме архитектора была осуществлена постановка «Иванов Павел III» (текст В. Ф. Овчинникова, оформление А. С. Никольского), пародия на пьесу «Иванов Павел», пользовавшуюся огромным успехом в дореволюционном Петербурге. Из гимназиста, провалившегося на экзамене, герой пьесы превратился в инженера, защищающего свой проект перед комиссией. Но и эта попытка возродить клуб не нашла продолжения: приближалась война.

VI.    Последние годы жизни. Работа в «Гипроруде». Болезнь и смерть

В двадцатые годы, вплоть до начала работы Михаила Витольдовича в Гипромезе, настали трудные для семьи времена: в связи с упразднением в программе учебных дисциплин курса истории архитектуры отец остался без работы. В поисках заработка он поступил в частное издательство «Синяя птица» на Литейном проспекте, где печатались книги для детей и картонажи — рисунки, которые надо было вырезать и склеить; иногда это были макеты зданий, настольные театры с декорациями и т. п. Первое время Михаил Витольдович работал как типографский рабочий, но вскоре владелец издательства С. С. Баранов, лучше узнав его и подружившись с ним, стал давать ему поручения, близкие к его профессии, и использовал его как художника-рисовальщика. Сергей Сергеевич, узнав, что отец с трудом просыпался по утрам, предложил ему обменяться карманными часами, совершенно схожими по виду, с той лишь разницей, что его часы были снабжены «брегетом» — механизмом боя.

Тогда же, в двадцатых годах, Михаил Витольдович получил заказ на написание книги о производственных сооружениях (никаких данных о ее издании, ни даже ее названия не сохранилось). Он немедленно приступил к работе и нанял двух помощников — чертежников. И тут отцу не повезло: издательство лопнуло, а чертежникам надо было платить. Тогда Мария Николаевна, счастливая тем, что может выручить мужа в трудную минуту, не колеблясь, продала свой котиковый комплект: манто, муфту и шапочку.

В отношении даты окончания преподавательской деятельности Михаила Витольдовича в Институте гражданских инженеров существуют разногласия: по одним данным, она закончилась в 1924 году, по другим — в 1930-м. Так или иначе, но все то время, что он читал свой курс истории архитектуры, готовясь к лекциям, он выполнял на развернутом ватманском листе чаще всего перспективный или ортогональный вид здания, о котором он должен был говорить. По окончании его преподавательской деятельности эти чертежи были им сданы в библиотеку института. Особенно мне запомнился вид Фондовой биржи с Ростральными колоннами, но без пакгаузов Лукини, с изображенной на переднем плане серовато-зеленой Невой, покрытой белыми гребешками.

Точная дата существует относительно начала работы Михаила Витольдовича инженером в строительном отделе «Гипромеза» — 1928 год. В 1931 году из «Гипромеза» был выделен самостоятельный проектный институт «Гипроруда», не знаю точно, как расшифровывается — Государственный институт проектирования рудных разработок, как будто. В разное время «Гипроруда» находилась в разных местах города. Первое помещение было на набережной Васильевского острова, недалеко от Академии художеств, между Пятой и Шестой линиями. По этому поводу отец, со свойственным ему юмором, сочинил краткую эпиграмму (воспроизвожу по памяти):

Как у нас в «Гипроруде»
Справа по реке Неве
Есть и НИС** и НИТО***,
Оба делают не то,
Что надо.

Вторым местом была Девятая линия, не доходя до Большого проспекта, и последним, куда переехала «Гипроруда», — особняк на Мойке у Прачечного переулка, когда-то принадлежавший Огюсту Монферрану. Туда отец и ходил работать до последних дней своей жизни. 
Еще до поступления в «Гипромез» Михаилом Витольдовичем были опубликованы в издательстве «Крестьянское хозяйство» две брошюры: «Как построить баню» и «Доходный птичник». За время же работы в «Гипроруде» им был издан литографским способом более объемный труд «Здания пожарной охраны и их оборудование на горнопромышленных предприятиях» (1934) и, несколько позже, второй труд, подготовленный к печати: «Здания хозяйства взрывчатых веществ и их оборудование на горнопромышленных предприятиях».

Работая инженером-проектировщиком в «Гипромезе» и в «Гипроруде», Михаил Витольдович часто ездил в различные командировки по выбору мест для промышленных и жилых сооружений. По возвращении из командировок он вечерами после работы садился за свой чертежный стол и обрабатывал материал, подчас не имеющий отношения к его основной работе. Это — путевые заметки и, главное, наброски рисунков, занесенных им в тетради. А когда он был командирован на место разработки рудников в Амдерму — это за Полярным кругом, и там, естественно, не существует никаких сооружений, представляющих архитектурный интерес, — он собрал и зарисовал гербарий полярной флоры. Закончив его (рисунки выполнены пером), он отослал весь материал в Архангельский краевой музей. Тамошние ботаники прислали ему в ответ благодарственное письмо: оказалось, что отдельные образцы, зарисованные Михаилом Витольдовичем, им не были еще известны.

Из поездки в Узбекистан отец привез зарисовки архитектурных сооружений, причем не традиционно-хрестоматийных Биби-Ханум или Эль-Регистана, а современных, с элементами национального декора. Сделанные пером и в акварели, как правило, небольшие по размеру, они были окантованы и украсили собой стены чертежного бюро «Гипроруды». Писал он и путевые заметки, но они в те годы получились грустные: будучи патриотом, он с горечью констатирует разорение страны — шла коллек-тивизация.

Два последние года жизни Михаил Витольдович не посылался в командировки в связи с ухудшением состояния здоровья, но зато — тогда это было редкостью — ему стали давать летний отпуск (1937 и 1938 годы). Мы тогда снимали дачу в Гатчине, и отец уже на второй день по приезде, сразу после утреннего завтрака, брал тетрадь для рисования (почему-то они тогда присылались из Украины и назывались «зошит для малювання»), карандаши и рулетку и уходил в парк, возвращаясь только к обеду. До чего же у него была сильна тяга к архитектуре! Во время своих прогулок он произвел обмеры и сделал зарисовки всех парковых сооружений, кроме дворцов (Большого и Приоратского): павильоны, мосты, ворота, обелиски и т.д. В течение зимы 1937/1938 годов и в 1939 году (до апреля — месяца его смерти) весь собранный им материал был вычерчен тушью на ватманских листах и частично отмыт в акварели. В итоге это составило сорок девять листов, выполненных в акварели, и двадцать один лист только пером. После смерти отца эти работы были приобретены в Москве Музеем архитектуры, что позволило семье на вырученные деньги поставить памятник на его могиле.

В «Гипроруде» Михаил Витольдович проработал до конца своей жизни. Последний раз он был там 11 апреля 1939 года. 12 апреля был выходной день, и у отца открылось к тому времени двустороннее крупозное воспаление легких, которое вылечить тогдашними средствами было невозможно. Через три дня, 15 апреля, около половины двенадцатого ночи, отец скончался, будучи в полном сознании.

Грустная, но знаменательная деталь тех дней. Уже на второй день болезни была температура выше 38 градусов. При открытых глазах отец был в полном сознании до самых последних минут, но как только он закрывал глаза, начинался бред: его правая рука непрестанно что-то писала, и он просил дать ему то треугольник, то рейсшину, то «зошит для малювання». Протрудившись всю свою сознательную жизнь, он и в предсмертном бреду продолжал работать. А еще иногда он говорил отдельные фразы из оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», в том числе вот эту: 
Пусто шоломя окатисто,
Что над светлым Яром-озером.

Фраза эта из третьего действия, когда на призыв о помощи Богоматерь своим Омофором закрыла град Китеж и озеро, как шлемом.
Не хочу, чтобы эти воспоминания остановились на грустной ноте. В этой опере есть еще и другие слова, радостные. В последней картине действие происходит в преображенном граде Китеже, и чудесным образом очутившаяся в нем Феврония вопрошает своего свекра — князя Юрия:

Кто же в град сей внидет,
государь мой?

На что получает ответ:

Всяк, кто ум нераздвоен имея, 
Паче жизни в граде
быть восхощет.
Вот этими словами я и хочу закончить воспоминания об отце, человеке, чей ум не был «раздвоен».

Ю.М. Красовский. История Петербурга № 5 (21). 2004. с. 11-24